Главная работа у меня сделана — признание от убийцы получено, есть свидетель, отыскалось орудие преступления. Допрашивать еще придется уйму народа — и Фирса, и прочих родственников, и соседей, но это уже рутина. Кого-то прямо здесь допрошу, кого-то позже вытащу в город.
Стоит ли подсказывать старой раскольнице, что на суде ей лучше говорить, что убила мужа из ревности? Убийство из ревности — для господ присяжных понятна, скажем — даже обыденна. А вот убийство собственного мужа на религиозной почве? Эх, опять в наш город нагрянут журналисты, примутся делать нам дурную рекламу. Оно нам надо?
Но советы подследственным давать не имею права. Желает Дарья пострадать за убеждения — флаг ей в руки.
Глава пятнадцатая
Наша служба и опасна и трудна
Петь на морозе не рекомендуют ни доктора, ни здравомыслящие люди. Но что делать, если захотелось? И песня, которая вдруг зашла на ум, очень понравилась и господину исправнику и господину доктору. Я пропел пару раз, а они ее быстренько усвоили, подхватили, а потом мы распевали уже в три глотки.
Наша служба и опасна и трудна,
И на первый взгляд, как будто не видна.
Если кто-то кое-где у нас порой
Честно жить не хочет.
Значит с ними нам вести незримый бой
Так назначено судьбой для нас с тобой-
Служба дни и ночи.
Если где-то человек попал в беду
Мы поможем — мы все время на посту.
Ну а если вдруг кому-нибудь из нас
Тоже станет туго —
Что ж, друг друга выручали мы не раз,
И не раз согрело нас в тяжелый час
Сердце, сердце друга.
Часто слышим мы упреки от родных,
Что работаем почти безвыходных,
Что разлуки нескончаемы порой,
Встречи ненадолго.
Только снова поднимает нас с зарей
И уводит за собой в незримый бой
Наше чувство долга[1].
Исправник пообещал, что скоро заставит всех городовых выучить эту песню, да еще и прогонит их строевым шагом через Череповец. Куда годится человек в мундире без строевой подготовки? А они, сукины дети, совсем распоясались. Отставной поручик научит всех чистить сапоги с вечера, а утром надевать их на свежую голову.
Представил, как городовые идут строевым шагом, исполняя гимн советской милиции. А что, со стороны бы неплохо смотрелось. Заодно и уважение к полиции сформирует.
Надеюсь, голоса разносились не слишком далеко, а иначе что решат крестьяне, проживающие в придорожных деревнях? Начальство из города распевает непонятные песни в Великий пост? Ай-ай-ай. Впрочем, в тот момент нам всем было по барабану — кто и что подумает. Послушали нас — радуйтесь, что забесплатно.
Думаю, кое-кто догадался, почему господина судебного следователя потянуло на песни, да еще на морозе? Если да, то снимаю шляпу перед вашей проницательностью, а нет, то придется разъяснить.
Наверное, все-таки придется все рассказать. Мне не сложно, а без разъяснения выпадет интересный сюжет.
На обратном пути мы с господами Абрютиным и Федышинским, отстав от остальных, слегка «зависли» в трактире, что располагался на половине пути между Пачей и Череповцом. Надо же и лошадок покормить, дать им отдохнуть, да и самим поесть. Ну и попить немножко. Нет, не в смысле выпить, а именно что чайку попить.
А Пача меня уже достала. Устал я и от деревни, и от сидения в четырех стенах. За две недели, что мы тут пробыли, опостылела и общинная изба, жесткая лавка, но всего больше — народ, который мне пришлось допрашивать. Нет, худого слова про раскольников не скажу, но надоели они мне. Вообще, домой хочу, в Череповец. Может, Леночка уже приехала? И все свои запасы сала с мясом подъели, а питаться постной пищей, хотя и вполне возможно, но грустно. И почитать нечего. А дома у меня французский роман лежит.
Из развлечений, которые мы могли себе позволить, только походы в местную церковь. Как же без этого? И для меня молебны теперь в порядке вещей, не говоря уже о моих спутниках, выросших в условиях тотальной религиозности.
В Череповце я посещал только воскресные службы, а здесь мы присутствовали на вечерних. В иное время попросту не могли.
Допросил всех родственников и соседей убитого. Добился-таки, чтобы Тимофей рассказал все, как оно есть. К тому, что уже знал, ничего не добавилось, зато я мог с чистой совестью отпустить мужика к беременной жене. Временно, разумеется. Не мне его судьбу решать, это к суду присяжных. Станет ли он привлекать к ответственности Тимофея за дачу ложных показаний, не знаю. Скорее всего, что нет. Хотел сын мать родную спасти от каторги — весьма похвально. К тому же — я вел допрос без приведения мужика к присяге.
Подумалось еще — а как на суде свидетелей станут приводить к присяге? Ладно, что часть крестьян нашей православной веры, а как с раскольниками? Присягу-то нужно приносить на Библии, а в зале суда лежит печатный — «никонианский» экземпляр, изданный в Синодальной типографии. Впрочем, как мне кажется, это не первый случай, когда в зале Череповецкого суда рассматриваются дела о раскольниках и, скорее всего, не последний. Вот, если бы я сам был председательствующим на суде, тогда бы и ломал голову, а раз нет (и не надо!), то пусть ее ломает Лентовский или его помощник Остолопов. Кто там из них будет в председательствующих? Вспомнилось, что раскольники присягу не дают, а попросту говорят мол, обещаю «показать всю правду по чистой совести».
Я даже снял показания с урядника, постаравшись, задавать вопросы в наиболее мягкой форме, чтобы во время суда ни у кого из присутствующих не возникло лишних вопросов. С Микешиным и так все ясно. Как только Абрютин подыщет кого на должность урядника, то больше отставному унтеру в полиции не служить. Земли своей у него нет, от землепашества не прокормится. А уж куда он потом пойдет — не наша забота.
Но думаю, что лишних вопросов не возникнет. Суду и так придется тяжко. Ему же придется заслушивать человек пятнадцать. Не исключено, что я допросил бы и больше, но пришел знак свыше — закончилась бумага! И та, что в виде отпечатанных бланков для протоколов, и та, что просто формата А3. (Мы на ней пишем сгибая пополам, а потом разрезаем.) Такой в деревне не бывает, она без надобности. Наверное, если бы озадачил волостного старшину, тот бы нашел мне какие-нибудь листы из ученических тетрадей, но для титулярного советника побираться — уронить лицо. Тем более, что и чернила у меня тоже подошли к концу. И вставочки в перьевые ручки поисписались и даже песочек, который у нас вместо промокашки, закончился. Так что, мы уезжаем и пусть деревня вздохнет с облегчением. Пусть и объели мы местное население, зато всем иным и прочим наука — не желаете кормить постояльцев, ведите себя прилично, законы империи не нарушай. Так что, наше присутствие в Паче следует записать в перечень профилактических мероприятий. Жаль, в отчетной графе этого пункта нет, а то бы мы написали.
При возвращении ехали в несколько ином порядке. Впереди сани с Фролом Егорушкиным и канцеляристом Ильей.
Последние три дня Фрол был непривычно серьезен и грустен из-а утраты — прицепил обе свои награды на шинель (а ведь клятвенно обещал по бабам не бегать!), из-за чего снова остался с одной только серебряной медалью за русско-турецкую войну. Копия «аннинской» медали за беспорочную службу, которую он по моему совету заказал у какого-то череповецкого «ювелира», развалилась на мелкие кусочки. Не то сплав мороза не выдержал (хотя, не такой уж и сильный, не больше минус двадцати), не то изначально он был некачественным, хрен его знает.
Но в день отъезда Егорушкин повеселел. Понятно — скоро домой, к красоткам своим, заждавшимся. Заодно и мужья нашего Дон Жуана поджидают, поленья готовят. А с медалью он разберется. Сходит к ювелиру, попеняет тому (надеюсь, не чрезмерно?) за плохое качество дубликата медали, закажет новую.